Бабушка Маня

Рассказ посвящается моей бабушке Марии Федоровне Лукьянчиковой.
Маня проснулась затемно: надо управляться. Растапливать печку, готовить еду, обихаживать хозяйство. Все в одни руки. Муж Яков на фронте. Его призвали сразу, в начале июля. Маня отгоняет воспоминания: как провожали, как она, потеряв голову от страха, голосила и цеплялась за мужа. Младшие дети, испуганные, тоже плакали. Старшие сыновья изо всех сил крепились, кривя губы и пряча глаза. Яков растерянно повторял: "Маня, Маня, ну что ты, успокойся! Я ж ненадолго. Вон все говорят: война будет недолгой. Все будет хорошо. Не плачь, детей не пугай".

Да. Дети! Она им теперь и мать, и отец. От мужа вестей нет. Пришло два письма. В первом Яков писал, что попал в стрелковую часть, что получили они обмундирование и оружие и пошли маршем к линии фронта. Во втором скупо писал, что отступают, что он цел, не ранен. Беспокоился о детях. О том, что дров не успел заготовить впрок. А больше писем не было.
Фронт отходил. Наши отступали, а немцы подходили все ближе. Все в деревне жили в тревожном ожидании. Колхозный скот угнали, мужчины ушли на фронт, остались в деревне бабы, да ребятишки, да старики. Жили в страхе: что будет, когда придут немцы. По селу ходили слухи, что немцы все забирают, если кто сопротивляется, убивают.
Маня не особенно боялась — некогда было. Семеро детей не оставляли времени на раздумья. Младшая Верочка родилась на Троицу, а через три недели началась война. Маня только успела чуть-чуть оправиться от родов. Третья дочка. Теперь в семье — четыре сына и три дочки. Старшие уже большие, помогают, все к труду приучены.
Маня с мужем всегда жили хорошо, небогато, но мирно и дружно. Яков пас скот, плотничал. Маня хозяйничала по дому, занималась детьми, в покос, в уборку ходила работать в колхоз. Завели корову, кур. Все как у всех. Любимый и любящий муж, дети, свой дом — что еще надо для счастья?
Детей воспитывали в строгости, приучали к труду.
Жизнь текла год за годом. Старший Вася подрос, закончил семилетку, вступил в комсомол и уехал по комсомольской путевке строить новый город — Комсомольск-на-Амуре.
В семье родилась еще дочь, потом сын, а в июне сорок первого еще девочка. Васе пришла пора призываться в Красную армию. Он приехал домой и через неделю с небольшим ушел на службу. Жизнь со всеми ее проблемами, радостями и горестями текла и текла.
А потом началась война.
Да, война. Так за мыслями, за думами Маня незаметно управилась.
Дверная задвижка негромко стукнула — это пришла соседка.
— Маня, управилась?
— Да.
— Все спрятала?
— Что мне прятать. Вон все мое богатство: сопят. Кто на печке, кто на кровати.
— Ды нет. Я про зерно там, про картошку.
— Это еще когда попрятали. Если мимо пройдут, может, сохраним. А если, не дай Бог, у нас станут, — не спрячем.
— Ладно, побегу, спрошу, что говорят, где немцы.
Маня застыла у окна. Последнюю неделю деревня жила в страхе. Наши войска отошли. Где немцы — никто не знал. Село замерло. Что с ними будет? Спросить не у кого. Власти никакой. Кто на фронте, кто эвакуировался, кто колхозный скот на восток погнал.
— Скоро у нас будут, — вздохнула Маня. — А может, Бог даст, обойдут.
Ну, вздыхай — не вздыхай, а надо детей будить, кормить. Маня подняла старших, накормила, велела со двора не уходить. Витальчик было заныл: "Мам, ну что мы как привязанные". Но мать прикрикнула, и он замолчал.
Старшие дети ушли во двор, младшие играли в хате. Маня вымыла посуду и подошла к окну. Молча смотрела на улицу. На душе было тревожно, работа валилась из рук.
Стукнула дверь, в хату заскочил Витальчик:
— Мамка, немцы!
— Где?
— Там, за околицей, к деревне подходят.
— Живо всех домой зови.
В голове мелькнуло: "Вот, заразенок, все-таки со двора сбежал!".
Сыновья и старшая дочь заскочили в хату, а Маня вдруг вспомнила: куры! Кур надо спрятать. Она позвала: "Коля, Витя, быстро со мной в курятник. Кур надо спрятать".
Куда же их деть? Думай быстрей. Вот! Взгляд ее упал на пустую кадушку в углу. Маня быстро сунула кур в кадушку. Сверху положила подушку с кровати и чуть придавила. Скомандовала сыну: "Коля, садись на подушку". "Зачем?" "Садись, говорю".
На улице послышался треск мотоциклетного мотора. Коля быстро уселся на подушку. Маня зачем-то вытащила из качки маленькую Веру и прижала к себе, чуть покачивая, чтобы та не проснулась. Стукнула калитка, кто-то прошел через двор, завозился в сенях. Все замерли.
Дверь открылась, и через порог шагнул солдат. Мать с детьми неподвижно смотрела на него. Солдат был немолодой, в незнакомой военной форме: в шинели, в пилотке, с автоматом. Он стоял около порога и глядел на них. Около кровати немолодая женщина в темной одежде, в белом, повязанном домиком платке прижимала к груди спящего младенца. С двух сторон за юбку матери держались мальчик лет трех-четырех и девочка чуть постарше. Дальше стояли еще девочка и мальчик постарше и в углу на деревянной бочке сидел еще мальчик, на вид самый старший, лет двенадцати. Мать и дети стояли неподвижно, выстроившись в одну линию, и напряженно смотрели на него.
Маня вглядывалась в лицо чужого солдата и молилась про себя: "Господи, помилуй! Господи…". А в голове, перебивая даже молитву, почему-то билась одна мысль: "Сейчас какая-нибудь курица закудахчет в бочке, немец поймет, что от него спрятали, разозлится и убьет Колю".
Немец обвел глазами хату: земляной пол, беленые стены, большая печь, деревянный стол с лавками. Еще раз оглядел женщину с детьми, повернулся и вышел. А они так и остались стоять.
Во дворе замычала корова. Маня быстро положила Веру в люльку и метнулась во двор. Немец, накинув веревку на рога, тянул со двора корову, а та упиралась, не шла. Маня бросилась к корове, обхватила ее за шею и закричала: "Не дам!" Немец что-то резко сказал и продолжал тянуть корову. На крик матери выбежали дети. Мать причитала: "Не отдам! Не отдам!" Дети обхватили кто мать, кто корову, младшие заплакали. Немец остановился, передернул затвор автомата, что-то грозно сказал по-своему. Но Маня будто обезумела, в беспамятстве она кричала: "Стреляй! Все равно без коровы не выживем. Чем я их кормить буду? Лучше сразу убей!" Немец смотрел на рыдающую женщину, на вопящих, цепляющихся за мать малышей, на плачущих девчонок и кривящих губы мальчишек. Потом плюнул, повернулся и пошел со двора. Маня не поверила своим глазам. Ноги не держали, и она села на землю прямо около коровы. Мальчишки быстро повели корову обратно в сарай. Дочери тянули мать: "Мамка, вставай! Пошли домой!" Маня тяжело поднялась. Подошли, закрыв коровник, мальчишки. И все вместе, тесно окружив мать, пошли в хату. В хате надрывалась оставленная всеми малышка. Маня взяла ее на руки, села на кровать. Мишаня и Лидушка тут же вскарабкались и прижались к матери с двух сторон. Трое старших тоже постарались сесть поближе, кто сбоку, кто сзади. Все сидели молча. Мане хотелось закрыть глаза, ничего не видеть и не слышать. Но она чувствовала детское тепло, дыхание, руки, держащие ее за юбку, за рукава, макушки, уткнувшиеся в бока. Бедолажки вы мои! Да, не видеть и не слышать не получится. Дети! Она сейчас им и мать, и отец, и защита, и оборона. "Бедные мы, бедные! Что с нами будет?" — думала она.
Маня посидела еще немного, вдыхая теплые детские запахи, поглаживая по чем доставала то одного, то другого. Потом преувеличенно бодро сказала: "Ну, что приуныли. Все живы. Корова цела, куры тоже. Будем жить дальше". Ребятишки завозились. Старшие мальчики, будто стесняясь минутной слабости, быстро соскочили с кровати, за ними поднялась старшая дочь Зина. Но младшие никак не хотели отпускать мамину юбку. Вместе с ними Маня дошла до люльки, осторожно положила маленькую дочку, отцепила ручонки Мишани и Лидушки и скомандовала: "Лезьте на печку, там посидите, поиграйте. А мне надо готовить".
— Зина, чисти картошку. Коля, Витя, со двора не выходите.
Мальчики согласно кивнули головами, Зина пошла набирать картошку.
Маня привычно хлопотала, а в голове неотступно крутилось: "Скоро зима. Надо дров запасать. Как мы будем жить? Что впереди?"
Впереди были долгие и страшные месяцы оккупации. Холод и голод. Вши, безнадежность и тоска.
Впереди была радость прихода своих в 1943 году и страшное письмо в конверте, где сообщалось, что старший сын Вася пропал без вести.
Впереди была весна сорок пятого и возвращение мужа.
Много всего было впереди. В 1957 году умер ослабевший от военных ран и тягот муж Яков. Выросли дети, выучились, завели свои семьи. Пошли внуки. Жизнь продолжалась. Несмотря ни на что...
У всех, кто пережил войну, она навсегда осталась в памяти, в сознании. Осталась привычкой беречь каждую крошку хлеба. Готовить много, чтобы хватило на всех, и не выбрасывать ничего, старательно доедая остатки. Навсегда осталась горькой памятью о потерянных близких.
Когда-то, уже будучи подростком, я задумалась об одном странном факте. Я знала, что наш дедушка Яков умер после войны. Знала, что муж бабушки Нюры, бабушкиной сестры, тоже умер через несколько лет. А вот еще у трех сестер мужей не было, по крайней мере, я о них никогда не слышала. Я спросила: "Бабушка, а где мужья бабы Тони, бабы Кати, бабы Поли?" Бабушка буднично ответила: "Как где? На войне убили". Для меня это почему-то стало открытием. Вот она — страшная цена войны: только в одной семье погиб бабушкин брат, мужья у трех сестер, без вести пропал старший сын. Бабушка долго его ждала: ведь не погиб же. До конца жизни 9 мая ходила в сквер на митинг. Она шла к братской могиле, как к могиле сына, который, может быть, упокоился где-нибудь далеко. Фотограф районной газеты однажды после майских праздников подарил ей фото, на которое она случайно попала. Бабушка Маня стоит у братской могилы, сложив руки, скорбно склонив голову. О чем она думала? Что вспоминала?..
Бабушка Маня, давно тебя нет, но живут твои внуки и правнуки.

Елена Сорокина,
член Союза литераторов